К 100-летию Льва Зиновьевича Копелева

В январе 2009 года на карте города Кельна появился новый топоним «Тропа Льва Копелева». Эта тропа проходит в Бетховенском парке рядом с домом, в котором прошли последние годы жизни писателя, германиста, правозащитника, ученого, отсидевшего за «буржуазный гуманизм» почти десять лет в сталинских лагерях (1945-1954), а в брежневское время лишенного гражданства (1980-1990).

Лев Копелев родился в Киеве 9 апреля 1912 года, работал на Харьковском паровозном заводе. В 1933 г. завод направил активного комсомольца, сотрудника заводской многотиражки в деревню на хлебозаготовки. Потом была учеба в Москве в ИФЛИ, аспирантура, в мае 1941-го Копелев защитил диссертацию «Драмы Шиллера и проблемы революции».

Всю войну Лев Копелев - на фронте, он офицер-пропагандист, пишет листовки, готовит звуковые передачи на линии фронта, убеждает немецких солдат сдаваться в плен, работает с военнопленными и перебежчиками, воспитывает из них антифашистов, учит немцев тому, какой Германия была и еще может быть без Гитлера. За боевые заслуги он был награжден орденами и медалями, но за месяц до победы арестован за «буржуазный гуманизм и клевету на командование Красной армии». Много лет спустя он признал, что его судьба, казавшаяся ему в то время несчастной, незаслуженно жестокой, в действительности была и справедливой, и счастливой. Что десятилетний тюремный срок был заслуженным наказанием за грабеж крестьян на Украине и ложь «во имя исторической справедливости». На шарашке в заключении Лев Копелев познакомился и подружился с Александром Солженицыным, который описал его позднее под именем Льва Рубина в романе «В круге первом».

В годы оттепели Копелев много публикуется, переводит, читает лекции о немецкой литературе и театре. С середины 1960-х он активно включается в борьбу за права человека в СССР, пишет письма протеста, обращается к правительству, надеется, что его услышат. Его увольняют с работы, исключают из КПСС и из Союза писателей, запрещают читать лекции. С середины 1970-х Лев Копелев публикует свои работы в немецкой печати.

С 1980 года, лишенный вместе с женой Р.Орловой советского гражданства, Лев Копелев жил и работал в Кельне. Он прожил там 17 лет, главным его делом был «Вуппертальский проект» - исследование взаимного узнавания русских и немцев от средневековья до ХХ века, изучение истории духовного родства русской и немецкой культур, проблем создания образа чужого и образа врага. Никто, пожалуй, не сделал так много для того, чтобы пробудить у немцев понимание и почтительное уважение к русской культуре. Лев Копелев стремился напомнить нам, что знаменитое изречение Гёте, в котором он призывает современников научиться если не любви, то хотя бы терпимости по отношению к другим народам, сегодня нисколько не утратило своей актуальности. «Из нетерпимости рождаются ксенофобия, враждебное отношение к другим народам и войны. Другие народы ненавидят, потому что ничего о них не знают и знать не хотят. Незнание и нежелание знать отравляют сознание и душу, оглушают и ослепляют. Будущее начинается сегодня, оно уже началось. От всех нас зависит, чтобы история человечества не прекратилась».

Копелев умер в Кельне в 1997 году, он оставил нам книги о Б.Брехте, о Г.Гейне, о докторе Гаазе, научные исследования о русско-немецких культурных связях и автобиографическую трилогию «И сотворил себе кумира», «Хранить вечно» и «Утоли моя печали». Эти книги изданы в середине 1970-х на русском (США, АРДИС) и многих европейских языках, но первая часть трилогии на русском языке с тех пор не переиздавалась. В 2010 году ХПГ переиздала трилогию, а сейчас, к столетию замечательного писателя издает его правозащитную публицистику «Вера в слово» и написанные вместе с женой Раисой Орловой книги «Мы жили в Москве. 1956-1980», «Мы жили в Кельне».

Предлагаем вниманию читателей несколько коротких неопубликованных рассказов Льва Копелева.

***

1959-1960

«Исполнитель»

(быль)

Оперуполномоченным по лагерю военнопленных в Боровичах летом 1942 года был капитан Морозов. Невысокий, тощий, но жилистый и мускулистый, отличный лыжник, мотоциклист, охотник и рыболов. Узкое, хрящеватое, скуластое лицо, большой лоб, под редкими волосами четко проступали очертания черепа, обтянутого смуглой кожей. Всегда чисто выбрит и наодеколонен. Глаза круглые, серые, смотрели приветливо и прямо на собеседника. Только улыбка неприятна - короткий оскал больших редких зубов обнажал верхние десны.

Он, как и все лагерное начальство, жил в небольшом доме недалеко от зоны. Одна комната у них была общей, в ней обычно обедали и мы, когда приезжали с фронта отбирать пленных для антифашистской школы, записывать их голоса для звуковой пропаганды.

С нами опер-капитан был особенно приветлив, часто зазывал к себе в комнату, потчевал водкой и зайчатиной. Он почти ежедневно ходил полевать и приносил 2-3-х зайцев. Выпив, жаловался, что вынужден сидеть в тылу, хотя рвется на фронт. Его не пускают именно потому, что он многое знает, таким нельзя попадать в плен... Ему очень хотелось, чтобы мы, фронтовики, его уважали и понимали, что он значительная особа и его пребывание в захолустном прифронтовом лагере случайно.

Крепко выпив, он только говорил медленнее и глаза стеклянели, но держался прямо и всегда оставался «в себе». Однажды он разоткровенничался.

 - Я ведь кто был? Исполнитель! Не понимаете? Исполнитель приговоров к высшей мере. По всей Ленинградской области... Соображаете? Не-ет, этого не знаю, не считал никогда, скольких шлепнул. С 1920-го года на этом деле. Ответственное дело, но нелегкое. Отец - рабочий-путиловец, в Красной Гвардии был. Я мальчишкой с ним пошел. Потом в первом отряде ЧК. Как подрос, доверили быть исполнителем. Раньше в гражданскую, так просто дежурный взвод расстреливал, но потом уж только особо доверенные исполнители. В Ленинграде нас всего трое было. Один умом тронулся, другой сам застрелился, а меня вот только в 1940-ом освободили по указанию врачей. Работа ведь исключительно нервная. После кировского дела, представляешь, какая нагрузка была, особенно в 37-м, в 38-м годах. Случалось, по несколько десятков за дежурство, а мы по суткам дежурили.

Но я, вот видишь, вполне в себе... А все почему? Потому что правильный образ жизни. Каждый день - зарядка и утром, и вечером, в выходной день - на рыбалку или на охоту. Никаких этих излишеств: выпивал редко, это теперь уж, в войну, позволяю себе больше. Насчет баб, ни-ни. У меня семья и я вообще люблю порядок...

Жена у него была рослая, могучая блондинка, красивая, злая и глупая. Он почтительно обожал ее, так же как и 4-х летнюю дочку, беленькую, синеглазую, очень ухоженную и нарядную. Они обе командовали им, жена сердито покрикивала и, как рассказывали соседи, даже била своего грозного мужа по щекам.

ПОВАРИХА

Две дивизии воздушно-десантной пехоты (парашютисты) весной и летом 1943-го года на Северо-западном фронте просто занимали оборону. Потом в конце лета они были почти наполовину истреблены в яростных и безнадежных атаках на Старую Руссу.

Одним из батальонов 1-й дивизии командовал старший лейтенант Шатров - простодушный, неглупый, энергичный парень, в прошлом профессиональный спортсмен. Он деловито, без лишней суеты, строго, но справедливо и заботливо управлял батальонным хозяйством: в меру ссорился с артиллеристами, разведчиками и интендантами, ладил с саперами. Бойцы его любили, начальство доверяло, зная, что у него всегда все в порядке, фланги, стыки надежно прикрыты, окопы глубокие, боеприпасов вдоволь, бойцы сыты и вымыты, НП на самом подходящем месте и записи наблюдений ведутся настоящие, а не липовые...

Помполитом у него был капитан Розанов, до войны - секретарь астраханского горкома комсомола. Очень худой, похоже, что туберкулезный. Рядом с подвижным, зычным, смешливым комбатом он казался иногда вялым, смирным интеллигентом. Но он был из первых комсомольских заводил 20-х годов, фанатично самоотверженный, упрямый, добрый, и храбрый без рисовки. Говорил не очень складно, но с тем неподдельным вдохновением, которое придавало живую силу даже стандартно выспоренной митинговой риторике. А лучше всего он умел разговаривать «по душам» с глазу на глаз или с небольшими группами солдат. Он любил весь батальон как целое и многих бойцов каждого самого по себе. Знал участливо их домашние дела и заботы.

Большинство солдат, недавние школьники, относились к своему комиссару примерно так же, как раньше к самым душевным учителям. Командир и комиссар всегда жили в одной землянке. Шатров то и дело тревожился:

 - Носит его там черт, опять полез днем, куда не надо, там каждый вершок простреливают.

Батальонной поварихой была Варя, восемнадцатилетняя девочка из сибирского таежного села. Рослая, пышная, но с детским округлым скуластым лицом и толстой темно-русой косой. Она оказалась единственной девушкой среди нескольких сотен молодых парней. Варя считала КП батальона, расположенный в лесу в 500-700 метрах от передовой, глубоким тылом, очень досадовала, что ей не доверяют быть снайпером.

 - Я, однако, ишшо в четвертом классе с дедушкой белковала, а в девятом первонькая по стрельбе на всю школу была. А у нас, знаешь, кака школа, однако, каждая девчонка стрелять умеит, а я и мальчишков перестреливала хоть с колена, хоть стоя, хоть по тарелочкам...

Но и командир, и помполит строго запрещали ей отлучаться от главного поварского дела. Но Варя дружила с бойцами, которых кормила шаньгами и пельмешками, и, несмотря на запреты, «сбегала на огневую».

 - Я быстренько, только проверю, может, щей пролили, там один термос, тот, что стреляный, однако вроде плохо заделали, и блинцов горячих отнесу на НП.

 И каждый раз она обязательно ухитрялась пострелять. Веселая добрая девочка азартно спорила.

 - Ну ей Богу же, попала, однако артиллерийский лейтенантик сам видел в трубу, как тот фриц, что перебегал из тихой траншеи, где повялые березки лежат, однако так носом в землю и сунул... сапоги торчат, а его другие фрицы тянут, а я еще как стрельну, и наверно, еще одного угадала.

К Варе в батальоне относились как к общей сестре. Подшучивали по поводу снайперских претензий и нескольких кулинарных неудач. Были и влюбленные. Но словно по молчаливому уговору никаких ухаживаний. Молодые офицеры, которые были ее соседями по землянке, иногда затевали с ней возню, но она лихо управлялась с крепкими парашютистами, так же, как легко ворочала тяжелые термосы. Розанов снабжал ее книжками, требовал, чтобы она занималась, «после войны пойдешь учиться на доктора».

Один из дивизионных разведчиков, «гостивших» в батальоне, рассказывая в присутствии Вари какую-то байку, «выразился». Ему сделали замечание. Лихой разведчик, щеголявший блатным форсом, изумился таким непривычным нежностям и повторил. Его тут же быстро, молча, но основательно отмолотили.

Для молодых солдат работа с единственной девушкой стала этакой целомудренной рыцарской игрой. Летом 1943-го года в батальоне появился новый уполномоченный особого отдела. Самоуверенный, нарочито серьезный и щеголеватый старший лейтенант. Помполит говорил: «Он как жозя какая-нибудь полчаса причесывается, полдня сетку на волосах носит и воняет одеколоном как целая парикмахерская...»

Особист потребовал, чтобы Варя носила еду к нему в землянку, так как он то «занят оперативными бумагами», то ждет «срочного звонка сверху»... Через несколько дней к помполиту пришли бойцы из ячейки управления, батальонные разведчики. Они сказали, что особист пристает к Варьке, она его отпихивает, а он грозит, запрещает жаловаться. Девка боится, плачет, но они вот разузнали и просят помполита распорядиться как надо, а не то, если этот пижон в погонах опять полезет к девочке, то до утра не доживет, а кто - что, все равно не найдут, а если и найдут, так дальше фронта не пошлют.

Розанов сердито сказал, что последних слов он не слышал, и столь же решительно пообещал, что Варьку никто не обидит. В тот же вечер он вместе с командиром в присутствии еще одного приезжего офицера вызвал ловеласа. Разговаривали коротко и недвусмысленно. Особист был достаточно смышлен. Он понял, что в дивизии, где все, начиная от командира генерал-майора Казанкина и до любого мальчишки из рядовых, считали себя членами единого братства парашютистов, гордились «птичками» на погонах в голубых петлицах и притом большинство офицеров воевали вместе уже третий год, он, при всех своих могучих полномочиях, беспомощен, одинок перед братством фронтовиков, «много о себе понимающих и отчаянных»...

Он выслушал все, что сказал помполит при выразительном молчании двух свидетелей, кисло ухмыльнулся: «Ладно, раз такое мнение, нужна мне ваша телка. А сплетни вам не стоило бы слушать. Но теперь я, конечно, в батальоне не останусь, раз такая обстановка и командование бессильно...»

Через несколько дней он отбыл в распоряжение корпуса...

Отчаянная

Люся была медсестрой в стрелковом батальоне. Высокая, стройная, рыже-золотая. Лицо немного узкое, овалом, заостренным книзу, розовое, словно прозрачное. Глаза густой, почти лиловой синевы, губы яркие, пунцовые, без всякой помады, на верхней губе глубокая полукруглая луночка как изгиб лука на старинных рисунках. Красавица и щеголиха, храбростью она восхищала даже отчаянных разведчиков, которых тогда зимой 1943 года было нелегко удивить.

Она вынесла из-под огня больше полутораста раненных. Несколько раз ходила с разведчиками в дальние рейды по немецким тылам. Во время тяжелых боев под новый 1943 год заменила убитого командира, дважды поднимала роту в контратаки и удержала ключевую высотку. У нее был «полный набор» медалей и орденов, включая орден Ленина и Красное Знамя.

Но Люська слыла беспутной. О ней говорили, что дружков она меняет чаще, чем подворотнички безукоризненной белизны. Рассказывали, что однажды в перерыве между двумя атаками она успела приласкать какого-то пулеметчика в воронке между нашими и немецкими окопами.

Вскоре после того, что ее наградили орденом Ленина, в политотдел армии прибыл помощник начальника политуправления фронта полковник Ф. Он вызвал Люсю. Когда она пришла и лихо козырнув, «доложилась», полковник величественно указал на дверь всем, кто был в кабинете. «Позвольте хоть десять минут побыть наедине с красивой дивчиной». Но все, что они говорили, было отлично слышно через фанерную перегородку, разделявшую блиндаж на собственно кабинет и «прихожую».

 - Вот что Люся, так тебя, кажется, зовут? Ты у нас прославленная, можно сказать, геройская девушка. Удостоена высшей награды. В газетах про тебя писали, для кино снимали. В общем, как говорится, краса и гордость. Вот и нам в политуправлении фронта про тебя известно. Сам командующий и член военного совета интересовались... У тебя, можно сказать, всеармейская, всесоюзная слава...

Да, так вот, но при этом, понимаешь ли, при этом на тебе ведь и ответственность. На тебя смотрит вся дивизия и даже армия и, можно сказать, фронт... Ты ведь комсомолка... так вот, на тебя, так сказать, смотрит весь комсомол. Можно сказать, вся страна. Тут, понимаешь, какая ответственность, какое должно быть поведение... Как кристалл, так сказать. Чтоб комар носа не подточил. Ну, в общем, чтоб поведение, так сказать, достойное высоких наград и внимания командования и заботы партии и комсомола... А тут, понимаешь, имеются некоторые сигналы, я говорю в смысле морального поведения...

 - Это вы, товарищ полковник, намекаете, что я со многими парнями сплю?

Полковник забубнил растерянно.

 - Ну, зачем так грубо. Я, так сказать, имел в виду...

 - Да чего уж тут намекать, когда все ясно. Но вы мне вот что скажите, слыхали вы, чтоб я спала с трусом?

Она говорила негромко, спокойно, очень внятно.

 - Да что ты? Что ты?..

- Или чтоб я спала с начальником? Не слыхали и не услышите. Ни с одним трусом, ни с одним командиром старше взводного не спала и спать не буду. Так что вы, например, можете не беспокоиться...

 - Ну что ты, ну кто такое подумает...

 - Пусть никто и не пробует. А сплю я с хорошими храбрыми бойцами. И никто на меня еще не жаловался. Может, вы слыхали, чтоб из-за меня драка была? Или, может, у кого-нибудь плохое настроение? Может, обижался кто?.. Не слыхали и не услышите. Я сама выбираю себе парней и сразу честно говорю: «На любовь у нас, брат, времени нет - война. Станем венчаться, а тут завтра то ли тебе, то ли мне вдоветь. Зачем лишнее горе? А так по-хорошему, сегодня вместе, а там не жалей ни ты, ни я! Не жалей, не обижайся. И ребята довольны, потому что знают меня и уважают. Знают, что со мной поспать, это вроде как орден получить. Может, кому и второй, и третий достанется, но сама я вольная и к начальству строгая. У них там пусть курочки - полевые походные женки. А я ничья жена и не курица, мне соколов давай...

 - Но позволь, но как же так. А любовь? А, так сказать, женская гордость? А потом - как же моральный облик героини-комсомолки?..

 - Да что это вы, товарищ полковник? Любовь - она для мирного времени. А мораль у меня комсомольская лучше, чем у тех, кто с командиром за доппаек спит, за то, чтобы в тылу на хорошем приварке пузо растить. Вот вы бы их поспрашивали про мораль. А я посплю с хорошим парнем, и ему от этого веселей, и от меня не убудет. Вот уже после войны еще замуж выйду, тогда и любить буду одного и детей правильной морали учить...

Полковник бормотал нечто уже совершенно нечленораздельное, пыхтел.

 - Будут еще какие указания, товарищ полковник? Разрешите идти?

 - Да, но ты гляди все-таки, поаккуратней...

 - Есть поаккуратней, товарищ полковник.

Лихо козырнула, по-старшински пружинно выбросив пальцы от плеча из кулака, повернулась с пристуком и вышла... Офицеры за перегородкой давились от сдерживаемого хохота. Красный потный полковник растерянно моргал, утирал мятым в комок платком потный лоб, шею.

- Ну, и девка, вроде бы шлюха, а вроде бы и нет...

Вскоре после этого Люсю тяжело ранило, раздробило бедро. Выйдя из госпиталя, она уже не могла вернуться на передовую, работала медсестрой в прифронтовом лагере военнопленных. Осунулась. Потускнела. Сильно хромала… Когда мы приехали в лагерь вербовать слушателей для фронтовой «антифашистской школы», Люся жаловалась, что очень скучает по фронту. Ей было противно лагерное начальство, НКВДисты, надутые мелочные тыловики, так непохожие на прежних друзей…