Громадянська Освіта, 2011, №30
Історія та права людини
«Еду из Козельска через Смоленск в неизвестность. Любящий вас Мариан…»
Помню, летом 1995 года я в очередной раз приехала в Катынь. С первого взгляда на профессора Мариана Глосека - руководителя группы польских экспертов, проводивших здесь эксгумацию, - я поняла, что произошло нечто экстраординарное.
- Мы нашли обручальное кольцо! – торжественно объявил профессор. – Внутри выгравирована дата свадьбы и имя новобрачной. К сожалению, только имя, но ведь не может быть, чтобы в один и тот же день в Польше венчались сотни Малгожат. Мы обязательно найдем ее.
Думаю, я никого не удивлю, если скажу, что в тот момент я подумала о тысячах наших Маргарит и Марусь, которые прожили жизнь, так и не узнав о своем единственном ничего, кроме того, что он «пропал без вести». Вот так пропал и все – без вести, без следа, словно бы никогда и не было. Они привыкли к этой «безвестности», стали считать ее почти нормальной. Возможно, в этом одна из причин того, что о Катынском преступлении мы вот уже без малого двадцать лет говорим почти исключительно в контексте большой политики.
В апреле-мае 1940 года по решению Политбюро ВКП(б) были расстреляны четырнадцать с половиной тысяч пленных, содержавшихся в трех спецлагерях – Козельском, Осташковском и Старобельском. Об этом сегодня знают все. Даже школьники. Но много ли можно вспомнить публикаций на русском языке, которые позволяли бы взглянуть в лицо этим людям, что-то узнать о их мыслях, надеждах; иными словами, - за лесом увидеть деревья?
***
7 января 1940г. полковники, содержавшиеся в Старобельском лагере, подписали следующее заявление:
Просим выяснить нам, каково отношение к нам Правительства СССР, а именно:
1. Считаемся ли мы военнопленными?
Если это так, мы просим обращаться с нами на основании принятых всеми правительствами правил относительно военнопленных(…)
2. Если мы – арестованные?
Тогда просим уведомить нас, за какое преступление мы лишены свободы и предъявить нам формальное обвинение.
3. Если мы задержаны (интернированы):
Просим выяснить нам, какие наши действия вызвали это ограничение нашей свободы, тем более, что мы были задержаны на польской территории.
II. Просим выяснить, почему в лагере задержаны старые и больные, которые не имели ничего общего с последней войной, и просим отпустить их домой (…)
Хороший вопрос задали полковники! И через 70 лет на него все еще не могут найти ответа.
Итак, кем были эти люди?
«Расстрел польских офицеров» - так обычно говорят о катынском преступлении. Но это не вполне точно. Кадровые офицеры составляли примерно треть от общего числа расстрелянных. Далеко не все были даже офицерами запаса; далеко не все были взяты в плен на поле брани – было немало арестованных, в том числе и арестованных в собственных квартирах. В спецлагерях для военнопленных оказались и те, кого ни на какой войне в плен не берут, - около ста журналистов и более 800 врачей, среди них - немало ученых с мировым именем.
Были ли они все до одного «заклятыми врагами советской власти», как утверждал Лаврентий Берия? Это с какой стороны посмотреть. Среди расстрелянных были польские коммунисты, были два журналиста, попросивших у СССР политического убежища, были искренние сторонники идей, декларированных Советами.
Положим, именно искренних советская власть в 30- годы безжалостно расстреливала, считая их злейшими своими врагами. И не без основания. Ни одна система, основанная на ложной теории, не сможет устоять, если этой теории верить, или – уж тем более! – пытаться ей следовать. Это примерно то же самое, что пытаться развести настоящий огонь в нарисованном на холсте камине.
Но сейчас не о том речь. Польша не видела в СССР врага. 25 июля 1932 года между двумя странами был подписан Договор о ненападении. Специальный Протокол продливал действие этого договора до 1945 г. 26 ноября 1938 г. польское и советское правительство опубликовали в Москве совместное коммюнике, в котором вновь подтверждалось, что основой мирных отношений между двумя странами является договор о ненападении 1932г. A propos – в октябре 1938, а затем в январе 1939 Польша отказалась от предложения Германии начать подготовку к совместному походу против СССР.
Об изменениях в советско-германских отношениях в Польше, конечно же, знали; было известно на Западе и о секретном протоколе к пакту Молотова-Риббентропа. Но известно о факте его существования, а не о его конкретном содержании. Особого беспокойства в Польше это не вызвало. Министр иностранных дел Бек в последствии вспоминал, что в начале сентября «поведение советского посла не оставляло желать лучшего».
Когда вторжение советских войск на территорию Польши стало свершившимся фактом, главнокомандующий Рыдзь-Смиглы отдал свой знаменитый приказ: «С Советами в бой не вступать(…) вести с ними переговоры с целью добиться вывода наших гарнизонов в Румынию и Венгрию».
Такой пункт – обязательство советской стороны предоставить возможность уйти в Румынию или Венгрию – содержался в актах о капитуляции. Но достичь этих стран удалось только тем, кто не выполнил приказ своего главнокомандующего, кто пробился туда с боями. Все, подчинившиеся приказу, оказались в советских лагерях. Всегда ли это объяснялось излишней доверчивостью?
Как-то у генерала Волковицкого спросили, почему он, находясь в ситуации, когда пленения избежать было невозможно, не сдался немцам, а предпочел большевистский плен. Ведь выбор у него был, а поскольку генерал служил в царской армии, он должен был выработать довольно стойкий иммунитет против иллюзий.
Генерал ответил примерно так:
- Те, кто попал в плен к немцам, ни за что не смогут принять участия в войне. У тех же, кто оказался в России, есть хоть какие-то шансы в этой войне еще поучаствовать.
Генерал оказался прав. Узники советских лагерей таки сражались с немцами на всех фронтах Европы. Но, как правило, узники других лагерей и тюрем – Лубянки, лагерей Коми и Крайнего Севера, по сравнению с которыми и Козельск, и Старобельск, и Осташково могли показаться домами отдыха. Туда попадали изначально наиболее «злостные и отъявленные», или же за какую-то провинность туда высылали из трех печально известных лагерей (кто бы мог подумать, что это называется «повезло»?). Из тех, кто был в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях в живых остались всего 395 человек, то есть три процента. «Мотивы, по которым этим трем процентам была сохранена жизнь, на мой взгляд, не менее загадочны, чем мотивы, по которым остальные 97 процентов были ликвидированы», - писал позднее в своих воспоминаниях профессор Свяневич, один из 395-ти уцелевших.
Сегодня многие эти загадки историками разгаданы, и можно сказать, что причин было почти столько же, сколько спасенных жизней. Так, например, за князей Любомирского, Мирского и Радзивилла ходатайствовали европейские правящие династии. Граф де Кастель спас жизнь известному художнику Юзефу Чапскому, тому самому, который с 1941 года по заданию Андерса будет искать пропавших польских офицеров и напишет о этих поисках книгу «На бесчеловечной земле». Рассказать здесь 395 историй спасения, разумеется, невозможно, но ясно одно: попытка представить всех уцелевших как тайных агентов спецотдела – это еще одна ложь о Катыни, так сказать, последний подарок польским офицерам от советской пропаганды.
***
Но все это будет позже. А пока плененные теми, с кем не воевали, люди живут в атмосфере горячечного ожидания скорого отъезда. В обещанную Румынию-Венгрию, или просто домой. Доводом, подтверждающим, что отъезд не за горами, становится буквально все: противотифозные прививки, фотографирование, повторная регистрация. Они сами над собой иронизируют, придумывают для вестей об отъезде смешное словечко jop (jeden officer powiedzial – один офицер сказал), и тем не менее каждый день начинается с обсуждения новых «йопов» и тем же заканчивается.
Они, конечно, не могли знать, что этот самый «один офицер» носит советские погоны; что начальники лагерей в начале октября получили по прямому проводу директиву Берии: «Разъяснять всем военнопленным, что они оставлены временно до решения вопроса о порядке возвращения – всем им будем обеспечено возвращение на родину» . Юзеф Чапский рассказывал, как однажды в Старобельском лагере один из пленных нашел листок с маршрутом, по которому якобы предполагалось вывозить заключенных.
По ходу дела пленных в простоте душевной пытались обратить в свою веру.
Из Политдонесения О политико-млоральном состоянии Старобельского лагеря НКВД за декабрь месяц 1939г.:
- Обслужено политмассовой работой 3916 военнопленных.
Путем бесед и лекций намечено разъяснить среди военнопленных:
- СССР – самая демократическая страна в мире.
- Братский союз народов СССР – осуществление ленинско-сталинской национальной политики (…)
Одним из средств пропаганды и агитации считалась работа в образцово-показательных колхозах.
«Завтра идем молотить (…) Посмотрю на их организацию труда. Это по моей специальности. Смогу оценить», - записал в своем дневнике Влоджимеж Вайда. К отцу всемирно известного режиссера он никакого отношения не имел, просто однофамилец. Тот – капитан Якуб Вайда – был пленником Старобельского лагеря и ныне покоится под Харьковом. Автор цитируемого дневника – был в Козельске и тело его было найдено при первой эксгумации в 1943 г. в Катыни.
На следующий день Влоджимеж Вайда оставляет в своем дневнике следующую запись: «Халтура и неряшество. Бросают деньги в грязь. Так хозяйствуя, они далеко не уедут».
Как было в том отдельно взятом колхозе, не знаю, но применительно ко всей колхозной системе суд польского земледельца приходится признать суровым, но справедливым. Вообще оценка реалий советского «рая» поражает прежде всего своим сходством с нашей собственной оценкой его же в конце 70-х –начале 80-х годов, когда стали очевидны не только ужас, но также убожество и бессилие советской системы. Похожим был даже способ выражения этой оценки – в анекдотах.
У нас все есть. – А колибри у вас есть? – Калибры – ну конечно. У нас много калибров. (Из дневника Станислава Бакулы).
27-летний Станислав Бакула был школьным учителем. На небольших листочках бумаги он делал черновые записи, затем редактировал их и переписывал набело в самодельный блокнот. Черновые заметки не всегда понятны для посторонних, как например, дважды встречающаяся запись «входная калитка». Об этой калитке рассказал позднее его товарищ по лагерю, 19-летний улан Поморской кавалерийской бригады Генрих Гожеховский.
«Молодой поручик, врач, поспорил с товарищами, что принесет им калитку от главных ворот, к которым запрещено было приближаться(...) Я пошел с ним. Он сказал солдату, что начальник приказал ему починить калитку, поэтому он должен ее забрать. Часовой помог нам взвалить калитку на плечи, и мы принесли ее туда, куда поручик и обещал. Немножко поскребли осколком стекла и отнесли обратно» («Ожел Бялы» №16, Лондон, 1943).
Генрик Гожеховский был в Козельском лагере вместе со своим отцом – также Генрихом и тоже Генриховичем Гожеховским, биографию которого, стоит, как мне кажется, пересказать хотя бы в двух словах.
Он родился в 1892 году в Варшаве. Когда пришло время отслужить положенный срок в царской армии, юный Гожеховский исчез. «Нашелся» он в качестве есаула Кавказской туземной конной дивизии, живущим в ауле среди ингушей. Формально предъявить ему претензии не могли: как шляхтич он имел право выбирать род войск, ну вот он и выбрал…
После революции дивизия была разбита большевиками, и Генрих Гожеховский оказался на Лубянке. Что доброго может там встретить человека? По определению ничего. А вот Генриху Гожеховскому именно там встретилась девушка с дивными восточными глазами и чудным голосом – восходящая звезда московской оперы Юлия Прохницкая. Очень скоро она, несколько лет входившая в состав Комитета помощи заключенным, стала женой заключенного. Может быть, она так бы ею и осталась, но в число горячих поклонников ее таланта входила сама Надежда Крупская. У новобрачного тоже совершенно чудесным образом появился всемогущий покровитель. Как-то однажды, когда Генрих Гожеховский работал на тюремном дворе, мимо проходил Феликс Дзержинский.
«Ты поляк?- спросил он. – Да. Генрих Гожеховский. – А нет ли у тебя брата по имени Ян, у которого был псевдоним Юр?
Да, легендарный Ян Юр-Гожеховский был его родным братом. Пути Юра и Железного Феликса давно разошлись, но, видимо, некая доля сентиментальности посещает порой и металлические сердца. Одним словом, молодую пару обменяли на Карла Радека и его жену.
К слову, в тот день на тюремном дворе Генрих Гожеховский был занят работой, которую вряд ли можно назвать похвальной. Он распиливал церковные колокола, реквизированные большевиками. Но именно ему, Савлу ХХ века, суждено было стать создателем одной из польских святынь – образа Козельской Божьей Матери.
Он вырезал его на небольшом – 13, 5х8, 5см - кусочке сосновой доски, отрезанной от нар, и подарил на 19-летие своему сыну – Генриху Гожеховскому младшему.
11 мая 1940 г. из Козельского лагеря отправляли в неизвестность очередную партию. Зачитывали список. «Гожеховский Генрих Генрихович» – «Отец или сын?» После минутной паузы энкаведешник сказал: «Да все равно… Давай отца».
Судя по тому, как Гожеховский младший позднее об этом рассказывал, он много лет был мучим неотвязным и совершенно несправедливым чувством вины. Но в тот момент уступить отцу право отъезда из лагеря означало проявить сыновнюю любовь…
Генрих Гожеховский младший чудом спасся и второй раз – когда во время второй мировой войны будучи моряком английского флота оказался на затопленном корабле. И что самое удивительное – уцелел, несмотря на все обыски в лагере и невзгоды военной жизни, и сам образ.
Ныне он находится в Кафедральном соборе Войска Польского в Варшаве. Перед ним молятся о том, чтобы Господь помог простить Катынское преступление.
***
Шок первых дней прошел. Люди стали приходить в себя. То есть буквально – вновь становились такими, какими их создал Господь Бог. Художники начали рисовать, поэты писать, профессора делиться знаниями.
«Моя резьба по дереву у многих вызвала большой энтузиазм. Мне пришлось сделать две гравюры для майора Голомба (гураль и Божья Матерь), крест для ротмистра Дешерта шкатулку для табака и (…) Но больше всего восторгались моими шахматами. Я очень за них боялся, поскольку ходили слухи, что при обыске забирают все изделия из дерева. На счастье, это были только слухи. Нож, однако, забрали».
Эту запись Вацлав Крук сделал уже в поезде, увозившем очередную партию узников Козельска к последней станции их земного пути. Во время эксгумации 1943 г. при его теле нашли несколько отдельных листочков бумаги со стихами и блокнот, первые страницы которого заполнены упражнениями по изучению русского языка.
3 декабря руководство Старобельского лагеря отправило Нехорошеву следующее донесение:
«1. Инструктором политотделения тов. Каганер установлено, что в.п. быв.капитан польской армии Эверт Мечеслав Иосифович организовал группу из офицерского состава – майора Домель Людвига Яновича, Кволег Станислава Яновича и других с целью проведения контрреволюционной работы под видом «культпросветработы» (чтение лекций по сангигиене, изучение иностранных языков, о технике в капиталистических государствах и т. п.) …
Организаторы группы в количестве 3-х человек – Эверт, Домель и Кволег - изъяты из лагеря.
Другой инструктор, тов. Михайленко, раскрыл еще одно ужасное преступление – в лагере действовала касса взаимопомощи. Изымать было некого, поскольку руководил делом уже изъятый Людвик Домель, и начальник лагеря бодро рапортовал:
«В настоящее время конрреволюционная деятельность под видом «кассы взаимопомощи» и «культкомиссии» прекратилась».
Дезинформировал ли он начальство, или искренне принимал желаемое за действительное, но упомянутая выше деятельность и в Старобельском, и в Козельском лагерях не только не прекратилась, но, напротив, с каждым днем набирала обороты и продолжалась вплоть до последнего дня «разгрузки лагерей». Организовывались курсы иностранных языков, был свой хор, проходили литературные вечера и концерты. И все это на высочайшем уровне. Не забудем: в спецлагерях были собраны сливки интеллектуальной и творческой интеллигенции. Тадеуш Хернес, например, очень популярный в довоенной Польше сатирик, в первые же дни войны рванул на фронт поднимать дух польского воинства и… разделил судьбу польских офицеров. И таких в спецлагерях было немало.
До конца января 1940 г., пока особому отделу не удалось раскрыть это «преступление»,
в Козельском лагере выходили две рукописные газеты – «Меркурий» и «Монитор». И вплоть до последнего дня существовали так называемые «живые газеты»: вечером, когда в бараках выключали электричество, начинали произносить нараспев заранее приготовленный текст. Но самой распространенной формой интеллектуальной жизни в лагерях были лекции на самые разные темы.
«Не существовало, кажется, ни одной сферы человеческих знаний, которая не была бы представлена в этой стихийной акции, - вспоминал физик Тадеуш Фельштын. - Желание услышать живое слово было столь велико, что лично мне, например, пришлось завести календарь, где я шифром записывал время и место проведения своих лекций – их часто бывало по три-четыре в день» («Ведомости», № 21, Лондон, 23.05.1948).
В конце декабря 1939г. Начальник Управления НКВД СССР по делам о военнопленных майор Сопруненко констатировал:
«В одном из корпусов лагеря (Старобельского – С.Ф.) по случаю польского общенационального праздника военнопленными офицерского состава было организовано молебствие (так в документе - С.Ф.), которое продолжалось 15 минут, а также попытка вывесить в помещении кресты и иконы. Принятыми мерами молебствие и вывешивание икон немедленно было предотвращено и впредь категорически запрещено».
Товарищ явно не владел вопросом. Богослужения во всех трех лагерях совершались не только в честь общенационального праздника, они проходили ежедневно и даже по несколько раз в день. Были святые мессы, были исповеди, были Причастия, были совместные молитвы, не говоря уж об индивидуальных, чего никто проконтролировать не в состоянии.
О риске, с которым была сопряжена интеллектуальная и духовная жизнь пленных, ни в одном из их дневников нет ни слова. О концертах, лекциях, богослужениях упоминается просто, как о чем-то совершенно естественном.
Из дневника Бронислава Вайса:
Доктор Могильницкий прочел беседу «Улыбка ребенка» - чудесно.
В 8 св. Месса в подвале(…) В 12.30 воскресная молитва.
Из дневника Збигнева Пшисташа:
1III..Вечером общая дискуссия о докторе Соньчковком. Вечером слушал беседу о Выспянском с декламацией (...) из “Варшавянки”.
2.III.40. Слушал (...) профессора Кавы «О политических отношенирях (…)». Обещанных писем не было. Могут быть (…) с Барановским. Был на двух лекциях, одна «О гормонах», вторая «Генезис конфликтов и воин».
Не осознавать опасности они, конечно, не могли, но вряд ли считали себя героями. Они поступали самым естественным для себя образом: оставались людьми, то есть существами любящими и мыслящими, находящимися в непрерывном процессе развития и сохраняющими чувство человеческого достоинства. Если кто-то скажет, что тем самым они наносили чувствительный удар системе, направленной на дегуманизацию земного существования; что это как раз и есть «контрреволюционная», или пользуясь более поздней терминологией, антисоветская деятельность, то я, пожалуй, с ним соглашусь.
Мне всегда казались оскорбительными для памяти катынских жертв попытки представить их в виде гранитных монументов, нарисовать их портрет в технике черно-белого агитационного плаката. Нет, они были живыми, настоящими, а стало быть, очень разными, и в каждом совершалась сложная, неповторимая и прекрасная игра света и тени. К ним вполне были применимы мудрые слова Окуджавы – «Так обаятельны для тех, кто понимает, все наши глупости и мелкие злодейства».
27.Х! Снег – зима – мир белый – скользко. Утром часовая прогулка – молюсь и медитирую. Потом целый день играю в бридж. (из дневника Анджея Регера)
Что делать! Грешили в Козельском лагере и спиритическими сеансами, хотя потусторонние собеседники либо были не осведомлены в самых животрепещущих вопросах, либо были за одно со спецотделом НКВД.
«Духи» утверждают, что завтра уедет первая партия. Остальные – через 5-6 дней», - написал в своем дневнике 4-го декабря 1939 г. Генрих Штеклер.
Условия советского плена этот юноша переносил с трудом. Небогатырское, вероятно, от природы тело реагировало болезнями на все, - плохую еду, холод, жесткие нары. Но ему было всего 26 лет, и он был твердо уверен, что будущие уже пакует ему подарки в виде счастья, славы, великих свершений. Старался не терять времени даром – изучал в лагере русский, немецкий и французский языки. Каждый день сам себе задавал уроки и – увы! – почти каждый день, как строгий учитель, констатировал: «Сегодня план не выполнен». Наконец, дневник ему наскучил.
31 марта 1940 г. «Сегодня заканчиваю вести свой дневник. Может быть, придет посылка, тогда начну опять!»
Неволя, так мучившая его тело, для юношеской души несмотря ни на что - приключение. И он заканчивает свой дневник следующими подсчетами:
Война 23 дня
Wiez. Idg. [?] 11 дней
Плен 30 «Павлищев»
150 «Козельск»
214 – «История 214 дней»!
Интересно, что будет дальше!»
***
В начале ноября пленным разрешили переписку.
«Надо видеть, как люди собираются у доски со списком (получивших письма), - писал в своем дневнике Ян Женкевич, 43-летний педиатр. - Я тоже хожу к каждой доске, но нет!!!»
Он жил ожиданием письма от той, о которой написал в своем дневнике:
«Я влюбился в Нее заново по фотографии. Ох ты Жена!»
В этом томительном ожидании живут практически все. Письма были витальной потребностью и порой ими делились, как хлебом.
9.03.
Кремпский получил письмо, которое я читал, когда читал о детях, так мне стало не по себе, что я должен был выйти, чтобы не расплакаться. Сегодня я тоже писал письмо – домой. Несмотря на то, что ответа по-прежнему нет, я не теряю надежды, но так трудно ждать, я становлюсь нервным, реагирую на каждое слово. Если так дальше пойдет, будет довольно трудно…».
Разрешалось написать одно (!) письмо в месяц и одно получить. Если лагерная цензура находила что-то, что ей не нравилось, как в письме узника, так и в письме, адресованном ему, письмо изымали, не уведомляя об этом ни адресата, ни получателя. И тогда…
«Что с вами, не знаю, а это мучает меня ужасно. Живы ли вы и как справляетесь. Вы тоже обо мне ничего, Марысь, не знаете(…) Надеюсь, что во время войны ты сидела в Сосновце, что Бобас не убедил тебя бежать и что ты не поехала одна в Липины, которые, как я слышал, сильно разбомбили. Дай Боже, чтобы было именно так, Марысь».
Это не письмо. 25-летний Добислав Якубович в такой форме – обращаясь к жене и новорожденной дочери – ежедневно делает записи в своем дневнике. По-другому он не умеет - ни писать, ни думать. Без них его просто нет. С мыслью о них он встречает все, что приносит ему новый день неволи, а когда приходит вечер пишет: «Доброй ночи, Марысенька, иду спать. Приснись мне сегодня, любимая».
Из дневника Анджея Регера:
10.II. Письмо. Бреюсь. Мороз около 16 градусов. Сенсация, более 1000 писем. В восемь часов вечера я получаю письмо. Плачу перед этим, во время этого и после. Я не смел даже мечтать о таких добрых известиях. Маленькая ты моя! Какое событие. Весь этот день!!! Первая спокойная – добрая ночь.
11.II. У меня все поет в душе. Теперь могу сидеть (в неволе –С.Ф.). Нинусь, будь благословенная за это письмо. Благодарю Тебя, всевышний Боже!
Все-таки получит письмо от жены и Ян Женкевич. Единственное. За три дня до расстрела.
14.04. Получил первое письмо от Марыси. Что за счастье держать в руках письмо, которое столько времени ждал. Любимая моя Марысь, мучается там одна, а я тут бездельничаю на нарах. Ой, хотел бы, чтобы было иначе!
Эти драгоценные письма находили при эксгумации не только в 1943, но и в 1994, и в 1995 году. Строки некоторых из них было возможно прочесть.
(…) Не представляешь себе, сколько ночей я не спала, как (…) уехал, я все время думала, где ты, что делаешь и вообще – жив ли (…) это было непереносимо, но все это прошло, и теперь я буду спать спокойно (…) ты жив, ты вернешься (…) пусть через два, три, четыре (…) но ведь вернешься, правда, любимый? И нам опять будет так же хорошо, как раньше, правда? Збышек кричит: мама (…) напиши, чтобы (…) приехал (…) Витольд (…) Лешек только кричит: па, па, па; даже не дает маме письмо написать. Ну что ж, я заканчиваю. Я очень тебя люблю и скучаю (…) Целую тебя вместе с детьми. Збышек (…) Лешек (…)
Цитируется по книге Станислава Микке «Спи, храбрый в Катыни, Харькове, Медном», Варшава 2001
***
По белому скрипучему снегу (зима 39-40гг выдалась особенно суровой, морозы доходили до 45 градусов) приближалось Рождество.
«Сочельник – но какой! – полный слез скрытых и явных».
Профессор Стефан Пеньковский, невролог с мировым именем, член-корреспондент Польской Академии наук, директор клиники неврологии и психиатрии при Варшавском университете сделал эту запись в своем дневнике, который в 1943 г. был найден во время эксгумации в Катыни при его останках.
Рождество для поляков - праздник особенный, ночь, когда каждый заново переживает святость семейных уз, осознает, что все мы существуем благодаря любви и во имя любви. Оказаться в эту ночь вне семейного круга - для поляка катастрофа. Для тех, с кем это все-таки случилось, по древней традиции оставляют за праздничным столом свободное место.
В Рождественскую ночь 1939 года во многих польских домах пустым оказалось и место главы семьи – отца.
…1939 год. Первый Сочельник без отца, пронизанный тревогой о его судьбе и одновременно – надеждой на его возвращение. (…) Мы убрали маленькую елочку скромными бумажными украшениями и пытались петь колядки, которые когда-то красивым, сильным голосом пел наш папа. Но – «не выходило». Маленькая 6-летняя сестренка Зося плакала, а мама ее успокаивала, говорила, что папа обязательно вернется…
Помню этот святой рождественский вечер и в 1940 году, когда мы были уже обладателями письма из Козельска; единственного, которое пришло 13 января 1940, а написано было 30 ноября 1939 года. Как же мы тогда обольщались надеждой, не зная, что отца уже давно нет в живых. Помню, как мы искали на карте этот Козельск. Помню, как старались расшифровать каждую фразу, каждое слово письма, пытаясь разглядеть между строк очень сжатой информации какие-то скрытые мысли. (…) Сочельник 1943 года был самым трагичным в жизни нашей семьи. Прошло уже несколько месяцев с тех пор как «Краковский курьер» начал публиковать списки убитых в Катыни польских офицеров. Среди них под номером 3341 была фамилия моего отца: «Дец Игнаций, поручик резерва. При эксгумации найдена почтовая открытка от Юлии Дец из Жешова».
Из воспоминаний Станиславы Соевей, дочери Игнация Дец
Тщательно готовились к Рождеству 1939г. и спецотделы НКВД. Уже знакомый нам Влоджимеж Вайда пищет:
22 (12) … Сегодняшним приказом наши власти запретили нам завтра петь колядки. Ну, пусть поцелуют нас в задницу. Будем петь весь вечер…
23(12) … От 16.30 собирают полицейских, жандармов и священников(…) Черт знает куда их увозят. Пока их держат в кино (т.е. в клубе – С.Ф.) и, понятно, тщательно обыскивают. Интересно, что они ищут у людей, которых держали уже три месяца и которых уже столько раз обыскивали…
И было все так, как в известном фильме, снятом сыном другого Вайды, Якуба.
Поскольку священников вывезли, а родные отцы были очень далеко, открывать вечер пришлось старшим по званию.
- Господа, вы должны выдержать.
Может быть, действительно, именно эти слова были сказаны генералами Сморавиньским, Минкевичем, Волковицким, Бохатеревичем? В любом случае без такого пожелания в ту рождественскую ночь обойтись не могло.
«Бог рождается – сила отступает». Только гениальный режиссер мог выбрать из сотен известных колядок именно эту!. Какая сила? Это потом поэты всех запутали, говоря о силе любви, силе нежности. А в стародавние времена сила она и была сила – наглая, пьянеющая от своей безнаказанности, ощеренная копьями римских легионеров и сторожевыми вышками лагерей НКВД.
Вчера нас всех фотографировали. Возвращаясьь через лес, мы собирали еловые ветки, чтобы сделать елочку. Смастерил ее майор Подоский. Сегодня Сочельник – облатка, сделанная коллегами. Стол накрыт скатертью – крошечная елочка, украшена пряниками и сигаретами. Комната моя – 40 коллег – делимся облаткой и среди слез и вздохов принимаем друг от друга рождественские пожелания, а каждый всем сердцем и душой рвется к тем, кто всего дороже(...)
Полночь, я уже засыпал, когда меня разбудил задушевный, негромкий хор колядок. Этот хор коллег был так прекрасен и печален, так проникновенен, что со всех нар слышится сдавленный плач. (из дневника, найденного в Катыни во время эксгумации 1943 года, фамилии автора которого установить не удалось).
Но Бог рождается – сила отступает.
Не бойтесь тех, кто убивает тело и больше ничего уже сделать не может…
***
«Мне сегодня приснился дурной сон», - записал в своем дневнике Генрих Штеклер 5 марта 1940г. Настроение в те дни у многих было скверное.
«5/03. Погода ужасная, снег сыплет уже третий день подряд, сугробы страшные, снега очень много. Жизнь протекает в страшной тоске, которая с каждым днем все растет, ведь не известно, что с нами будет, куда, в какие края поедем». (Их дневника Тшепалки Максимилиана).
Тот день был не только непогожим, он был роковым. 5 марта в Москве на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) было принято решение, отправившее на расстрел 14700 пленников лагерей для военнопленных и 11000 заключенных тюрем западных областей Украины и Белоруссии.
Дмитрий Токарев: …Нас вызвали в Москву для того, чтобы объявить, что мы примем участие в операции; это было приблизительно в марте 1940 года. (…)
Итак, когда мы приехали... туда, нас сразу направили к Кобулову (заместитель наркома внутренних дел СССР, член «тройки», выносившей решение о расстреле – С.Ф.) . (…)
Когда мы вошли, там было наверно около 15-20 человек, точно не помню(...) Кобулов разъяснил, что есть указание высшей инстанции - не произнес названия этой инстанции, позже, однако, я узнал, что это было постановление Политбюро - по вопросу расстрела представителей карательных органов Польской Республики(…)Когда я узнал о масштабе операции, честно говоря я перепугался, хотя не из боязливых - ведь из пограничников.
Дмитрий Токарев, бывший начальник УНКВД по Калиненской области; Петр Сопруненко, начальник Управления по делам военнопленных НКВД СССР и Митрофан Сыромятников, рядовой служащий НКВД, участвовавший в расстрелах в Харькове, в 1992 году были допрошены Главной Военной прокуратурой РФ в качестве свидетелей. Отрывки из протокола допроса Токарева здесь и далее будут цитироваться в обратном переводе по польскому сборнику Katyn. Dokumenty zbrodni. Tom 2. под редакцией В. Матерского, Б.Вошчинского, Н. Лебедевой, Н. Петросова. В оригинале этот документ простым смертным не доступен.
Сегодня мы знаем, что это совещание, на которое с той же целью были вызваны также начальники УНКВД по Смоленской и Харьковской области, состоялось 15 марта.
Из дневника Генриха Штеклера:
16 марта. Урра! Первые ласточки! Сегодня впервые наполовину официально комбриг заявил нам, что те, кто имеет семью за границей (в нейтральных странах), может в ближайшие дни подавать заявление в Ком. Внутр. Дел. о выезде!! Может, действительно прояснится наша безнадежная ситуация. Гудело сегодня в бараке, как в улье.
Из дневника Казимежа Шчиковского:
Март. 16. Наши власти спешно заканчивают наш учет. Что-то висит в воздухе, но что – этого никто не знает, хотя домыслов масса…
Генерал Минкевич убеждает товарищей по оружию: нужно требовать отправки в нейтральные страны. Согласие на отъезд в Германию, или в оккупированную ею часть Польши будет рассматриваться командованием польской армии как дезертирство. А самое главное – не подписывать никаких деклараций. Впрочем, генералы уедут в неведомые страны одними из первых…
Из дневника Анджея Регера:
23.III!. Страстная суббота. Дивно – погода – в воздухе ощущение праздника. Так, словно бы и вправду должно быть что-то «освященное». Боже мой! По-прежнему дискуссии о письмах. Море слухов. Говорят, что, кажется, 27-го должна уехать первая партия! Посмотрим.
Первую партию – 74 человека - увезли из Козельского лагеря 3 апреля. 5 апреля увезли первых 195 человек из Старобельского лагеря.
В тот же день Меркулов получил от Токарева донесение: «[По]Первому наряду исполнено № 343». Это означало, что были расстреляны первые 343 узника Осташковского лагеря.
Из дневника Збигнева Пшисташа:
3(апреля) Я бы очень хотел, чтобы Бог позволил мне вернуться (вместе со всеми) в Польшу, к нормальным условиям работы – чтобы я закончил юридический факультет и мог реализовать свои планы относительно семьи – а потом – потом (…) заниматься научной работой, пусть даже как любитель, но если это будет возможно - профессионально. И при этом жизнь свою так устроить, чтобы она давала мне максимум пользы моральной, физической и материальной, чтобы я мог развивать свой характер, свой разум, свое тело, чтобы я женился на красивой, доброй и любимой женщине, и чтобы у нас были дети – такие, о каких я порой мечтаю; - прошу Тебя, Боже, и о том, чтобы у меня был клочок своей земли с усадьбой где-нибудь в моих любимых саноцких краях, где бы я мог отдохнуть вдалеке от (…) и городского шума. Чтобы этот мой дом и то, что вокруг него, соответствовали тому идеалу, который я давно лелеял, чтобы в нем была хорошая, большая библиотека, мною устроенная, часть которой я мог бы передать в общественное пользование, а часть – своей семье. Боже! Прошу Тебя о том, чтобы мои родители, мой брат и сестра – также вели свою жизнь в соответствии со своими самыми прекрасными намерениями, со своими замыслами и своей волей. Но прежде всего прошу Тебя о том, чтобы все это было – если это возможно, Боже! – в Великой, Новой и Могучей Польше!
Гефсиманским садом Збигнева Пшисташа, так и не успевшего закончить курс студента, были деревянные нары до самого купола в профанированной церкви Оптиной Пустыни. Сквозь отвалившиеся куски советской побелки со стен смотрели на него лики святых. А за окном стояла весна – северная, несмелая, но все-таки весна…
Из показаний Токарева:
…На меня произвело необычайное впечатление, когда они впервые вошли ко мне в кабинет: Блохин, Синегубов и Кривенко. Ну пойдём, начнём, идём! Отказаться было трудно. (…): Это было уже в первый день. Итак, мы пошли. И тут я увидел весь этот ужас. Пришли туда. Через несколько минут Блохин натянул свою специальную одежду: коричневую кожаную кепку, длинный кожаный коричневый фартук, кожаные коричневые перчатки с крагами выше локтей. На меня это произвёло огромное впечатление - я увидел палача(…)
Первый раз привезли 300 человек. Оказалось, слишком много. Ночь была короткая, а нужно заканчивать уже на рассвете. Затем стали завозить по 250.
Из дневника Анджея Регеля:
4.IV. Весь день отъезжают все новые партии. Лихорадочная стирка, шитье, упаковка вещей и т.д.
11.IV.Утром холодно – потом дивное солнце. Уезжает Станкевич... Тоскливо. Когда, наконец, и меня заберут?! Большая партия отъезжает(…)
Сов. Секретно. Зам. Наркома тов. Меркулову. 22 апреля исполнен 296. Токарев.
Из дневника Добислава Якубовича:
05.04.Опять вывозят. Вчера… любимая, ничего не известно, куда нас опять везут. В любом случае – ближе к тебе.
09.04. Вывозят. Всего выехало 1287. Когда же придет моя очередь…
19.04. Вывозят… Все меньше нас. Перед отъездом давали письма. Может, и я получу…
Сов. Секретно. Зам. Наркома тов. Меркулову. 23 апреля исполнен 292
Из дневника Адама Сольского:
9.04. Без нескольких минут пять утра – подъем в тюремных вагонах и приготовление к выходу. Мы должны куда-то ехать на машинах. И что дальше?
Пять утра. С рассвета день начался по-особенному. Отъезд в тюремных машинах с камерами (страшно!). Нас привезли куда-то в лес; что-то вроде дачи. Тут тщательный обыск. У меня забрали часы, на которых было 6.30 (8.30). Спрашивали меня об обручальном кольце, которое (…). Забрали рубли, пояс, перочинный нож (…)
Еще несколько минут и его, как и 4 420 его товарищей по Козельскому лагерю, поведут через этот лес к краю рва смерти.
Так было в Катыни. Узников Осташковского лагеря привозили во внутреннюю тюрьму НКВД в Калинин.
Из показаний Токарева:
В камеру, где совершались расстрелы, я не входил. Там технология была выработана Блохиным, да, и комендантом нашего Управления Рубановым. Они обили войлоком двери выходящие в коридор, чтобы не было слышно выстрелов в камерах. Затем выводили приговорённых - так мы будем говорить - по коридору, сворачивали налево, где был красный уголок. В красном уголке проверяли по списку: сходятся ли данные, данные личные, не имеется ли какой-нибудь ошибки, да..., а затем, когда удостоверялись, что это тот человек, который должен быть расстрелян, немедленно надевали ему наручники и вели в камеру, где совершались расстрелы. Стены камеры также были обиты звукопоглощающей материей. Вот и всё.
Примерно та же «технология» была и в харьковском НКВД..
«Сыромятников говорил, что хотя в подвальном помещении было что-то вроде звукоизоляции, оттуда доходили отзвуки выстрелов. Говорил, что когда он приводил в подвал очередного поляка, там уже ждали своей очереди еще два-три. По мнению Сыромятникова, эти люди знали, что их ждет. «Как они вели себя?» - спросил присутствующий на допросе польский прокурор. «Они были спокойны», - ответил старик.». (Станислав Микке. «Спи, храбрый»)
И Сыромятников, и Токарев, само собой, категорически отрицали свое участие в расстрелах. Первый всего лишь (делов-то!) выводил узников из камер на расстрел и потом помогал закапывать трупы в Пятихатках. Второй, Токарев, вообще только пару раз присутствовал при сверке личных данных. Даже вопросов сам не задавал, если не считать того единственного случая, когда в «красный уголок» вошел голубоглазый парнишка. Он был с непокрытой головой и все время улыбался. «Сколько тебе лет?» - «Восемнадцать» - «Где служил?» - «В пограничной охране. Был телефонистом» - «Сколько служил?». Парнишка начал считать по-польски, загибая пальцы и не переставая улыбаться. Насчитал 6 месяцев…
Сов. Секретно. Зам. Наркома тов. Меркулову. 25/IV исполнено 295.
28 апреля исполнено 294.
29 апреля исполнено 188
Адская машина работала без перебоев. И наконец, захлебнулась, выдохнув напоследок:
22 мая исполнено 64. Токарев
***
В опустевших спецлагерях сжигали письма. Те, которых пленные так и не дождались, - теперь их некому было читать; и не отправленные письма самих пленных. 13 апреля по решению Политбюро ЦК ВКП(б) в один день были депортированы в Казахстан семьи всех поляков, подлежащих расстрелу. Стало быть, адресаты выбыли.
27 мая 1940 года в ЦК ВКП(б) поступило письмо. Его проштамповали, как положено, и отправили в Секретариат НКВД СССР.
Дня 20. V [19]40г.Розовка
Коханый Ойчэ Сталине. Мы малые деци з балшым прошэнием до Великаго Отца Сталина просим з гарачэго серца, чтоб нам вирнули нашых отцов, которые работають в Осташкове. Нас переслали з Западней Беларуси на Сибир и нам нивилели чьо небуть взяць з сабой. Нам сичас цяжко жывецца, у всех децей мать нездоровые и немагут работаць, и вопшэ нигто пронас не думае, как мы жывем и работы никакой недають. За это мы малые деци голодам прымераем и еничо просим отца Сталина штов про нас не забыл. Мы всегда будем в Совецким Союзе, харошими рабочыми народем, только нам цяжко жыць без наших отцов
.Досвиданя, ойчэ.
Денышын Иван Енджейчик Збигнев Завадцки Фигей Ковалевска Барбара
Не все вернуться из Казахстана. Далеко не все. Но те, кому это было суждено, станут катынскими семьями. Сначала просто семьями, живущими без отцов, с тем отношением коммунистической власти к себе, которое Лев толстой выразил в формуле «чем больше делаю зла, тем больше ненавижу». Потом – разветвленной общественной организацией Катынские Семьи, силу влияния которой на польскую общественность и правительство нам трудно себе представить, поскольку у нас столь мощной неправительственной организации пока просто нет.
Вдов в живых осталось немного, поседели дети и внуки растят своих детей…
Мне кажется, нам с ними есть о чем поговорить…
Рекомендувати цей матеріал